| |
АЛЕКСАНДР КОНДРАТОВ
ПИРЫ и ЯМБЫ / оды/
/даты автором не указаны/
Ода ямбу
Архимерзейшая погода!
Уродом год сменяет год
хиреет ода год от года
и гол глаголящий глагол.
Но всяк – сюсюкает аль судит
но всяк – гусак, пруссак, босяк.
Из прохудившейся посуды
родник поэзии иссяк!
Его отвратно и развратно
перекроили, изжуя-
увы, увы неоднократно
тебе, поэзии струя!
Не будет больше гордых арий
предложен ей иной режим –
струю пустили в писсуарий
дабы народу послужить .
Но – нет! Не покориться лире!
Чтоб стих, подавленный, не стих
пиит, живя в подлунном мире,
сумеет прозу извести.
Явись же ямб! По всем краям
держись. Державина державой
дабы забывшие про ямб
заржавевшие, задрожали.
Заряжен бубнами губных,
сладноголосьем трубным гласных
бомби бомбардой! Будь ей, стих,
впрах сокрушая несогласных.
Громи Гоморру и Содом,
греми, громя громадой грома
и Страшным объявись Судом
багря багровостью погрома!
Греми как медь! Смелее в бой!
Прими от предков эстафету
тех, что гуляли головой
по лаку парков и паркетов.
Версификации Версаль!
Громокипящий как Везувий
колоколами в небеса
ломись мой ямб, полубезумен –
Да встанут дамбы – на дыбы!
На дыбу, бомбы, эти дамбы
дабы преграды раздробив
добыть свободу
буйным
ямбом!
Город. Солнечное.
Жуки домов – в чешуйках крыш.
Этаж домов. Жираф афиш.
И жарится, отменно рыж,
июльский полдень на асфальте.
Его попробовать – извольте!
Посолен солнца позолотой
лучей охвачен переплетом
он словно медная монета
нагрелся на решетке лета.
Он несъедобен, но подобен
сей полдень – полднику в Уганде
где солнце бьет, как будто в бубен
бубня, подобно пропаганде –
мол, хорошо, самим прожарясь,
поесть поджаренного мяса . . .
И над прожаренными сжалясь
отпустит облачко гримасу.
А после полдника – поспать бы
живот огладив, словно гулю . . .
Я не в Уганде. На асфальте
варюсь, отпущенный июлю
что полднем потчует радушным
жарой прожаренным и душным
и, улыбаяся воздушно
в разгаре солнечного дня
подносит города конюшню
меня считая за коня.
Дедам
«Мужик представлен на картине -
Благодаря дубине
он льва огромного терзал» -
Так граф Хвостов стихом дерзал
и – верую! – в сем славном слоге
поболе проку, чем в эклоге
и прелой прелести элегий . . .
Стих – не прилежная телега!
Не по проторенной дороге
опережают жизни дроги.
Что пел Хвостов и пел Лебядкин
сегодня вовсе не догадки
умишек – нищих головешек . . .
Нам полной мерой бред отвешен
и вместо пушкинского - енья
некрасовского «щи» да «вши»
хвостовские стихотворенья
ключи сегодняшней души!
Ода утру
Узри, лазурь, зари пузырь!
Отбросив хворь, вериги гирь
тугую дверь отринь . . . Теперь
прозри и зри: зари снегирь
лучей янтарь, небес фонарь
сияет ныне как и встарь!
Багряной утварью зари
самозабвенно озарил
весенний поднебесный мир
тоску его и смуту смыв
в единый миг . . . Великий маг
лучей сияющий размах
как будто раскаленный царь
теплом одаривает тварь
и бор, и град, и дебрь, и степь . . .
Согреет в дремучей пуще вепрь
и осчастливленная выпь
не зябнет, затаившись в зыбь,
и озарен небритый бобр,
а в джунглях – бородатый баб<р>. <>
и прожжена речная глубь –
лучи добрались и до рыб
и до обросших мохом глыб
и молодой растущий гриб
произрастает до пока –
ножа лихого грибника.
Незря заряд зари палил!
Лучами сочными полив
Земли зеленый огород
шар – каракатицей, вперед
попятился на небосвод
и, озаряя неба свод
продолжил вечную игру.
Сияй же, солнца кенгуру!
Чтоб мир, проснувшись ото сна
меча привычную икру
признал:
«Действительно, весна!»
Нет,
никому не хоть бы хны
от воцарения весны –
весною даже мертвецы
в могилах шевелят концы
что стали краше и новей
от оживления червей.
Все, все живое, оживая,
жует весну, переживая
ее лазурь,
ее призыв
ее властительный позыв –
недаром титулом «красна»
тебя затюкали, весна –
И, ты, затюкавшись, со сна
зимы, что переждала мудро,
признаешь: «Истинно – весна»
и пузырем
отпустишь
утро!
Пир
Пир!
Пирога плывет пирога
с самодовольного порога
она минует все пороги –
рука несущего -
порука!
Задумано отнюдь не плохо:
не обзови обжорство – «похоть» -
в горах отменного гороха
в салатной прелести укропа
и в озорных зернистых икрах
мы удовлетворяем прихоть.
Пускай от пьянки мало прока –
бутылка, святостью порока
уста откроет, как пророку
тому, кто ценит бремя рюмки.
Она протягивает руки,
бутылки дуются на вилки,
и воссияют как картинки
бокалов звонкие затылки!
Великий пир!
Напитков реки,
закуски - от икры до кильки
и даже крабы,
рыбы,
раки,
и бутерброды крайне – ярки . . .
Великолепные подарки
природа дарит человеку!
И человек, поправив чрево,
в свою утробу, точно в торбу
кладет уверенно – игриво
дары морей и огородов
поправ, как водится,
природу
Город. ДЛТ.
Топталась плотная толпа
по тротуарам . . . Тут упал
широкоплечий тучный вечер.
Трамвай, проржав по-человечьи,
приполз огнями в темноте
к великолепью ДЛТ.
Червеобразные старушки
разнообразные крестьяне
блюдя рублевки да полушки
разнообразными горстями
приходят хором в исступленье
ссыпаясь вместе и частями
на постепенные ступени
ступая в полной красоте
в великолепье ДЛТ.
Уж подлинно – чудес палата!
Заполнена прилавков квота –
уверенно и таровато
тут нет, чтоб не было чего-то:
ужимки плюшевого мишки,
зажимы, крышки, кошки-мышки,
пластинок джазовых экстазы,
плюс аквалангов водолазы,
тут разом – вазы, унитазы,
тут музы услаждают разум,
и руки брюк, и телефоны,
и патефонов саксофоны,
тут лес чудес, да сад даров –
для всех природ, пород, миров
свети, ковчегом в темноте
великолепен, ДЛТ!
Как медный бог великолепен
как слепнем бок быка облеплен
толпою, лепой и не-лепой
быть может, чуточку свирепой
но пред самим собой безгрешен
в сияньи лампочек-черешен
огнями-звездами увешен
пок-покупателем утешен
ликуй, кукуя в темноте
великолепный Д Л Т!
Ода оде
О, да! О, да –
восславь же, ода
блистанье ямбов славных дней!
Сантиментальные иуды
те ямбы вылили в елей:
елей томленья, мленья, - «енья» . . .
Паденье ниже:
«щи» да «вши»!
Гнусавость пушкинского пенья
некрасовские барыши!
Ведь барды будто из бомбарды
палили ямбы в тронный зал
и с ломоносовской петардой
дружил державинский хорал!
И гласных глас, трубоподобен,
в губных согласных бубен бил
орлом паря в подножье трона
и славославил, и губил
и стих брильянтом табакерки
переливался и сиял . . .
О, годы оды не померкнут
поэтов – первороссиян!
Век восемнадцатый - величье
Екатерины и Петра
великолепие обличья
при натуральности нутра.
Бессмертных век! Великих – вече!
У оды гордого одра
тебя восславлю встречной речью
что громогласна и бодра.
Пусть стих стегает, настигая
врагов прославленных пиров:
слагаю оду расстегаю!
Шекснинской стерляди пирог
насыти плоть, ухою - в ухо
вельми оголодавший мир.
Пир! Ястава ямбов, кубки звуков . . .
Пир!
Верной лиры
гулкий
пир!
Фонтан и каскад /октавы/
Фанфары фыркают фонтана
Фанфары водного фантома
Фанфары гордого фронтона
Фанфары – фары чехарды.
Фанфары – пенными фронтами!
Фанфары фыркают в фундамент
Фанфары фертами фонтанят
Фанфары – пены да воды!
Каскад же скачет в узкой каске
каскад стекает по указке
каскад сосет фонтана соску
оскалясь, выкатив кадык.
Каскад красив своей окраской
каскад разбрасывает краски
каскад рассказывает сказки
тисками сдавленной воды.
Благонамеренность за благо
считая, пенистая брага
вдоль отведенного оврага
низкопоклонная, стекла.
Но точно радужные флаги
трепещут брызги гулкой влаги
и разлетаются, что фляги
венецианского стекла.
Опустошенный, но безумный
фонтан взлетел зеленым зубром
он озорства охвачен зудом
осатанело – пустотел . . .
И пузыри поймав на зубы
идет стремительно на убыль
опузырев и обезумев
от прозябанья в пустоте!
Ночь.
Ночь . . .
Ночь прикрыла мрачным фраком
незаживающий нарыв.
Повелевающие мраком
пузырчатые фонари.
Татуировка темноты
великолепная упала
сокрыв вечерние черты
бред бала
Ашшуроанипала.
Тут тьмою канули каналы
и тошнотою – темнота.
Лежат каналы, что канальи
а расфуфыренный фонтан
потух, в своих надменных недрах
воды обиду затая . . .
И плещет полночь, точно недруг
жуя
перину
Бытия!
Ода пузырю
Слагаю оду – пузырю!
Презрев сегодняшние моды
запузырю стихом в зарю
чтоб пузыри восславить одой.
О, да!
Величие воды
на пустоты исход помножив
пущу пузырь, что пустоты
дитя,
обтянут водной кожей.
Мой сын! Пузырь!
Зарю узри!
Переливаясь чешуею
Вселенную опузырить
хочу стихов своих струею.
От фонаря?
От пузыря
достойно в этом мире мыслить -
Не зарюсь на тебя заря
что за окном повиснув, киснет.
Моя заря –
от пузыря!
Коль вся Вселенная оттуда
анализируешь за-зря
о здравомыслящий Иуда!
Вода –
подножье алтаря.
Суть –
Пустота.
Ничто –
стихия.
Звон пузыря
зов пузыря
взор пузыря
дзен пузыря –
от Пузыря
пишу
стихи я!
Город. Жара.
Раскаленною монетой
со щетиной ярко-рыжей
солнце залегло в зените
жаря миражи на крышах.
И звенело: «Извините
за прожаренные крыши, -
но когда висишь в зените
непременно станешь рыжим.
Неприглядное занятье
быть оранжево-горячим,
но когда июль в объятьях
тут никак нельзя иначе.
Тут никак нельзя быть кротким
тут никак нельзя смягчаться –
огневая сковородка
такова программа счастья!
Постарайтесь не заметить,
затаитесь за карнизы . . .»
Солнце нежилось в зените
как пылающая крыса
и его мораль – июля –
нагло городу сияла . . .
Солнца огненная дуля
улыбалась россиянам!
Фонтан
Фонтан фрондировал. Фривольно
чуфыркал пенною водой
он улыбался головою
и фанфаронил – животом.
Как расфуфыренный фантом
он враз подпрыгивал котом
и, не оставшись на потом,
вновь разбивался на поток.
А пузыри, порозовев,
парили, враз озарены
необходимы позарез
кипенью пенной белены.
И, порезвясь, попузырясь,
напузырясь – от пуза –
ликуя, лопались, смеясь,
дабы не быть обузой!
И снова – пир!
Прекрасен пир!
Пираты – вилки
на абордаж берут тарелки
/плевать – глубоки али мелки/.
Пусть пылко булькают бутылки –
в атласном атласе салата
лоснись, капуста, лысовата
стань мягковата, точно вата
у огурцов прося совета.
Бокалы, бравыми боками
бряцайте,
в свете бра мерцая!
Стань дым сигарный облаками . . .
Размякнем телом и сердцами!
* * *
Sic!
Сага сига не угасла –
пусть мысли плавны, точно масло
пусть славословье толстых тостов
их смыслы превращает в тесто –
невесты рюмок и стаканов
бутылки высятся, довольны
своим застольным состояньем –
своим блистательным стояньем.
Уста захлопнулись капканом:
канкан стаканов-истуканов
в оскал зубов краями канул
и лысый блеск стекла ласкает.
От ласки этого мерцанья
от лязга вилок о тарелки
мы умиляемся сердцами
забывши бред и переделки.
Во славу праздничного мира
пируй!
Упившись как вампиры
победой Цезаря – не Лирра –
вопи о пире,
моя лира!
Город. Байка Мойки.
В драной майке, возле Мойки
нищий рыщет на помойке
словно лайка из Клондайка
вековая голодайка.
Воробьев густая стайка
скачет рядом, без утайки
щебеча предельно-звонко
с откровенностью всезнайки . . .
Но, увы, не видно спайки –
эта шайка без хозяйки.
На помойке – тряпки, гайки,
прохудившаяся лейка,
рейка клетки канарейки,
клейкий мусор новостройки,
доски сломанные стройки,
продырявленная шайка
непригодная для мойки –
такова помойка Мойки!
Струны мертвой балалайки,
кости вышвырнутой койки . . .
У остатков сдобной сайки
возлежит окурок «Лайки»
золотой окурок «Тройки»
и тугой окурок «Чайки» . . .
Нет, сюда не станут чайки
залегать, к немытой Мойке!
Мойка – в масляной ковбойке.
Дно ее подбито байкой.
А бродяга, в грязной майке
ищет долго, ищет стойко
повелителем помойки
задавая возле Мойки
воробьям головомойки –
он нелюбит этой шайки
объявляя без утайки:
«Вся поимка – моя пайка!
Кыш отсюда! Улетай-ка!
… И сияет солнце –
гайка.
Море в бурю
Бледней, луны слепой овал!
Вой, вал, а ветер подвывай,
бей, - белым бивнем бей бесстрашно
прибоя пенною губой
вы, волны, будьте будто башни
и разгуляйтеся в разбой
коль море презирает меры
с самой судьбой затея бой
в смятенных сферах атмосферы.
Пускай мерещатся химеры,
осатанелые кошмары,
под камнем спрятались омары
неоклемалися кальмары
и рыбы проклинают глыбы
шальных валов. Но валуны
недвижны. Стражами волны
на них лоснятся галуны
околевающей луны . . .
Она, луна, бледна, больна
большой влюбленною Татьяной –
но дуры-бури белена
куда нахальней, чем тать пьяный.
Как перозданное начало
валы – взбешенные волы –
остервеняясь у причалов
валитесь, взвыв, на валуны
потоком бешенной слюны
оторопев у парапета . . .
Но пены песенка пропета!
Напрасно монолит-гранит
вода тиранит и гранит,
бьет, разрываяся гранатой –
Гранит – прекрасная преграда
стихам, теченьям и стихиям . . .
Пусть буря бьется, не стихая –
гранит преград, что часовой
хранит надежною совой
заветы битых парапетов
казенных прадедов и дедов.
Он пограничником, гранит
стоит, границу охраняя
он непременно сохранит
гранитной чести не роняя
границу – камня и стихии
которым родственны стихи
и постарается, чтоб стих
собрат стихий свободных – стих.
Лес
Описанный у Мея /Фета/
закат державинского лета
самодержавно догорал . . .
Хор хорохорился, - хорал
аристофановых лягушек.
О, нет, не достигали сущи
коль опасались летней суши
в грязи погрязшие по уши
их лупогазые глаза . . .
Вечерний день шагал назад
сквозь ночь, вперед, навстречу утру.
Оно пришло, гортанно-бодро
и, вновь сменилось, стало днем
и солнца огненный объем
повис, нещадно оделяя
болотной тины одеяло
лучами, желтыми как чай.
В самозабвеньи палача
жара входила в жар и раж
Сорокоградусный мираж
лесов зажаривал этаж
не доставая до подвалов . . .
Ее, жару, не волновала
судьба корней и их корней –
где мураве мил муравей,
где тля, растленная, бродила . . .
Нет, к ним лучей не обратило
самовлюбленное светило –
оно уверенно светило
своим сиянием кадило
как раскаленное кадило.
А без него, внизу, бродила
иная властная закваска
иное, влажное бродило –
подземная гнилая сказка.
Надвинув зелени засов
напялив бубны побрякушек
звонкоголосьем голосов
кипело пение лягушек.
Жуки, носители усов,
в жару не опасались сов
и прытко продолжали пьянку
пия чужую кровь пиявки.
Осоки соки, высоки
нахально двигали полки
своих стеблей, тугих как лук . . .
И почвой. что не трогал плуг,
сырою, презирала тина
самодовольствие светила
его считая за кретина
поскольку свету не светило
пробить болотную броню . . .
Болото прячет свое ню!
Напрасно солнечному дню
ломиться в прелести болота –
ужи, нежны как инженю
фигуры делают сколота,
свою стыдливую икру
лягушки-душки отметали
таят любовную игру
жуки, отлитые в металле.
Азы болотного балета
в аду воды, темней базута:
болото бредило особо
своей упругостью батута.
Собрав болотистые соки
в красу осанистой осоки
его не трогали ничуть
лучей палящие мечи.
Напрасно била в лоб болота
жара оранжевого лета –
парил на бреющем полете
парад болотного балета
и было ясно: где-то лето,
а здесь – болотная вендетта
и было видно – быт болота –
балет, отрада живоглота
болота глас был слышен: «Ню
свое лелею и храню
верней чем Ортр, недвижней Лота –
на то болото и болото!»
Вторая ода утру
Меча ключи - лучей мечи-
велело утро: "Помолчи"
туману томному над речкой.
И ручкой солнца-
вечной ручкой-
На мути вывело:
"За-ря"...
Порозовев и озаря
белесый лес и лик полей
тумана тюлевый тюлень
неторопясь, поплыл куда-то...
Как несусветно крупный атом
явилось солнце босиком
блистая золотом икон.
И конь травы темнозеленый
взмолился солнечной иконе
и узловатые суставы -
уста стеблей- блюли уставы
воды и всяческих солей.
Совы полнощный соловей
улегся спать в дупло-кадушку
и пушка утренней кукушки
уже палила наобум.
В лесу рождался бодрый бум-
очередной, он спозаранку
недвижных суток сделав круг
вернулся верным бумерангом...
Запущенный из чьих-то рук
однажды, он летает, вечен,
его влечет, бесчеловечен,
окровавленный и кривой
наркотик замкнутой кривой.
И вой травы, война лягушек
сраженья птиц, батальи ос
его радушное бездушье
приветствуют безмолвным: "СОС"!
Но, сострадания не зная
болваном божеским с утра
на них отвесная, сквозная
глядит небесная дыра
где гвоздем, воткнутым в сапог
торчит -
молчит-
товарищ Бог.
Прибой
Фырча, отфыркиваясь – уфф! –
прибой закладывает шурф
рябой губой лизнувши шельф . . .
Он за собой волочит шлейф
как будто за наядой эльф,
на отмелях танцует шейк
в тюрбане пены, точно шейх
великолепен как халиф
ломает скал гранитный сейф
как будто бы морей шериф.
Ложась боками в длинный дрейф
о скулы скал струясь, как шелк
он вдруг оскалится – и – щелк! –
в их щели загоняет штык
волны шипящей белый клык.
Но скалы знают: это блеф!
С негодной картой масти треф
отмычек не имеет шеф
прибоя . . . Клоунаду – Буфф
устраивает, фыркнут – «уфф!»
и крепок скал гранитный сейф
и в пены обратился пшик
волны шипящей пышный клык
и нипочем граниту втык!
Прибоя ежедневный шок!
У скал не дрогнет крепкий гриф –
на пузыри,
на порошок
идет твой творческий тариф
В казенных скулах бытия
мы изойдем – и ты, и я,
на клоунаду пузырей,
на пыль, на пену . . . Козырей
дала природа нам немало.
Но у людей слабо' внима'ло
и нам с тобой, рябой прибой
одно спасение -
разбой!
|